~
В цепях и оковах бредем через топь,
Они нас истязают живьем.
Устали тела и разорвана плоть,
Для Ликетисплит мы поем.
***
Задолго до того, как римляне высадились на эту вымокшую каменную глыбу, до того, как они принесли свои бесконечные дороги, и цифры, и сладкие вина, эта земля принадлежала другим. Задолго до того, как ее назвали Англией или Британией, Земля принадлежала им.
Племенам. Кочующим, трахающимся, рисующим и воюющим. Племенам, которые стонали на прибрежном солончаке, которые знали землю и принимали ее дары: оленей, волков, маленькие красные ягоды на кустах, вырастающих не выше голени, шипы, чертополох и диких собак. Племена, которые молились неназванному нечто, не нуждающемуся в имени.
Существам. Бродящим в темноте на краю зарева костра. Живущим в ручьях, деревьях и в земле под ногами.
Существам, живущим в песнях.
И была песня.
Когда римляне пришли в город, теперь известный как Итч, и превратили его жителей в скот, когда они перерезали глотки мужчинам, окропив голодную землю кровью, когда они сделали рабами женщин и детей, а слабых и старых сбросили в холодные воды и велели плыть – когда пришли римляне, они думали, что смогут изгнать и то, чему молились племена.
Они думали, что смогут изгнать то, о чем пели племена.
Но племена не переставали петь. Даже в кандалах. Даже когда их уводили к побережью на рабовладельческие корабли. Они не переставали петь, получая вожделенный глоток мутной речной воды, не переставали петь, когда плети рассекали их плоть, превращая кожу в пропитанные кровью лохмотья. Они пели разбитыми губами и глотками, пересохшими настолько, что каждый вдох давался с болью. Пели в гуще шторма, в холодной пыли морских брызг, когда ветер крал их голоса и заталкивал слова обратно в горло.
Слова менялись. Менялись от мужчины к мужчине, от женщины к женщине, вместе с изменяющимся миром, но мелодия оставалась прежней.
И даже изгнанные прочь, римляне не смогли избавиться от мелодии. Она засела у них в головах, зыркая из сумрачных лесов, оживая в стрекотании кузнечиков и мышином писке, разносясь с раскатами грома. И мелодия не забыла их. Не забыла жестокое вторжение. И не позволила бы им забыть.
Они пытались взять все под контроль. Пытались запретить песню, но тщетно. Не им было заканчивать эту песню.
Они находили своих людей мертвыми с расколотыми челюстями и глотками, лопнувшими, как бурдюки с вином.Тех, кто сам стал себе мечом, тех, кто готовы были петь песню любому, кто хотел слушать, пока не упьются вусмерть, тех, кого видели поющими на вершине утеса, и больше не видели никогда.
Эта земля не принадлежала им.
И они знали это.
***
– Айзек, Ликетисплит и песня – это одно и то же.
Я пытаюсь осмыслить ее слова. Нечто древнее, дух, фэйри, осталось в умах города, использует город и позволяет городу использовать свои силы. Нечто непредсказуемое и могущественное.
Блейк прерывает мои размышления.
– Оно сама песня. Это не разные вещи, Айзек. Оно может существовать только вместе с песней, а песня не существует без него. Своеобразная совесть города. Оно использует людей, действует через них, считая, что так защищает город. Как защищало его много-много лет.
– Но эти убийства, эти смерти – те люди не делали ничего плохого…
– Ничего, о чем бы мы знали. Но не думаю, что Ликетисплит руководствуется теми же рамками, что и мы. Оно питается, когда голодно, защищает тех, кого хочет защитить. Древние язычники верили в духов рек и деревьев, что ж, а это дух песни. – Блейк замолкает на минуту, а потом снова начинает говорить, и голос ее звучит громче. – Если это совесть города, Айзек, ты знаешь, что мы должны сделать.
Я знаю. Но не хочу этого признавать.
– Мы должны пойти к сараю, туда, где упала Джейн.
Я закрываю глаза и пытаюсь не сорваться.
– И надеяться, что оно простит нас.
У нас есть немного времени на подготовку. Мы оба понимаем, что значит это решение и чего оно может стоить. Вспоминаю о своем нервном срыве: как я проснулся с лицом, покрытым кровавой коркой, с прокушенными губами, неспособный двигаться, охваченный онемением, щупальцами спускающимся от мозга до пальцев ног… Думаю о Блейк, на все эти годы оставшейся в одиночестве и молчании, рядом с матерью, почти ушедшей навсегда. О Блейк, брошенной всего в нескольких километрах от места, где произошло непоправимое, в богом забытом городишке.
Перед тем, как выйти, Блейк обнимает меня. Мокрая и горячая от слез щека прижимается к моей шее. Мгновение мы так и стоим, среди старых книг, рассыпанных бумаг, мокрые от пота и дождя, грязные… И просто дышим.
Вдох.
Выдох.
Она отстраняется, и мы отправляемся.
Тихо пробираемся по улицам и видим все больше людей. Они выходят. Старые и молодые, знакомые и незнакомые. Толпятся в окнах и дверных проемах, смотрят на нас и поют, и теперь мы знаем, почему. Они знают, что произошло, всегда знали. И песня знает.
Путь другой вам не открыть,
Конец в начале скрыт.
Твою вину не искупить,
Впусти Ликетисплит.
Мы идем. И чем ближе подходим к реке, тем гуще становится толпа. Все больше и больше людей, сотни лиц стекаются со всех сторон. С дорог, из леса, и все смотрят на нас. Некоторые одеты в рваные костюмы, другие в мешковину и кожу, с боевым раскрасом на лице, в туниках и мантиях, шатающиеся, как пьяные, голые, дымящие трубками, с инструментами в руках, с оружием, с книгами… И все они смотрят на нас, и все они напевают один и тот же мотив.
И в толпе то и дело мы видим проблески бледной кожи, мешанину костей и суставов, бегующую на четвереньках, оно, снующее между ног, заползающее на плечи, выглядывающее из приоткрытых ртов, из-за зубов, из темноты их глоток… Нечто, процветающее в песне, которую все они поют, которая ему необходима, которое само песня.
А когда мы ступаем на луг и видим сарай, у которого привязывали лодку, пение обрывается.
Тишина.
Мы идем по мокрой от росы траве рука об руку.
И прошлое снова разворачивается перед нами во всех мучительных подробностях. Вот мы вчетвером пьем, Джейн не замечает выражения наших лиц, а мы рассказываем страшные истории о том, что прячется в сарае, что там живут чудовищные твари, кишащие в темноте… Вот мы берем ее на слабо, а она соглашается, отчаянно желая стать нашим другом, проявить себя. И нам, взрослым нам, остается только смотреть, как подростки с нашими лицами запирают за ней дверь сарая, как она кричит и бьется внутри, колотит и просит выпустить ее…
Я хочу отвернуться, хочу притвориться, что ничего этого не было, но у меня нет выбора.
Падение.
Стук ее головы о борт лодки.
Наша паника, попытки помочь ей.
Лодка, скользящая к берегу, такая тяжелая…
Треск раскалывающегося черепа, вылетающих зубов, хруст позвоночника…
Я не могу этого вынести, не могу снова переживать это, зная, что бессилен помочь, что не могу ничего поделать, поэтому я бегу к реке, наклоняюсь, пытаясь развеять видение, помочь ей… слышу, как Блейк кричит мое имя, но не знаю, реальная ли или призрак.
Склоняюсь над просветом между берегом и лодкой, где кровь чернеет масляным пятном на воде. Пытаюсь схватить Джейн, вытащить ее…
Но это не Джейн.
Из воды мое запястье хватает костлявое, зубастое существо и злобно смотрит мне в глаза. Ликетисплит.
Оно вцепилось в меня, тянет и тянет с ужасной силой вниз, в глубину. Пытаюсь отползти назад, но не выходит: оба моих запястья теперь в стальной хватке твари. Бледные пальцы перебираются вверх по моим рукам, сжимая так крепко, что я не чувствую пальцев… а из-под воды звучит та мелодия. И я вижу, чего хочет Ликетисплит. Меня. Мои легкие, наполненные водой. Мои остекленевшие глаза.
Существо все тянет, глубже уходя под воду, и я наконец теряю равновесие и падаю, не в силах остановиться или замедлить падение. И вокруг, во вспенившейся воде, только щелкающие зубы, разверстый рот и глаза, с яростью впивающиеся в меня…
На мгновение над водой воцаряется тишина.
Безмолвие.
Воздух еще есть. Я ничего не вижу.
И я один.
В темноте под толщей воды передо мной разыгрывается история. Вокруг меня.
Вот я у древнего костра, танцую у самого огня, пою ту же песню, что пели мои предки, и, взявшись за руки соплеменников, перепрыгиваю через горячие угли.
Вот я среди центурионов, трясусь от холода на этой проклятой промозглой земле, мелодия застряла в наших головах, и мы пытаемся не поддаться, не петь ее, с надеждой глядя на лезвия мечей и высокие утесы.
Я – лесная река, несу воды мимо стольких мест, стольких людей, и пою свою песню, все ту же песню – часть этого края, неизменная, как сама Земля, как корни и долины…
Я в Итче передаюсь из поколения в поколение. Я в их секретах, их заботах, их личной вине и надежде, в их любви, в их сожалениях и мечтах…
Я отец Джейн, молчаливый и оцепеневший от горя, гнев прочертил во мне бездонную рану.
Я мать Джейн, которая не может больше этого выносить, которая отказывается есть, перестает пить, которая уходит и исчезает.
Я Блейк – еще подростком – с Джейн на коленях. Разорванное, неузнаваемое лицо запрокинуто ко мне, и я пою Джейн песню, глажу ее по волосам, пытаюсь, во что бы то ни стало, удержать ее в сознании до приезда скорой, до приезда ее родителей.
Я Майкл, расхаживающий взад-вперед как заведенный. Сердце колотится о ребра, чувство вины сжигает меня изнутри, извивается, как угорь под кожей, во рту сухо, горячие слезы текут по моему лицу, но я не знаю, чьи они.
И, всего на мгновение, я сама Джейн, испуганная, отчаянно пытающаяся завести друзей, произвести на нас впечатление, жаждущая, чтобы мы полюбили ее так же, как она любила нас… Липкий ужас, когда она, спотыкаясь, выбирается из сарая, шок от погружения в холодную воду, жуткая боль, с которой раскалывается ее голова…
Ликетисплит хочет, чтобы я знал. Хочет, чтобы я знал все и даже больше, хочет, чтобы я понял свое место в песне, понял, что это не моя песня, что я просто одна из ее частей. Что песня существует гораздо дольше, чем я, и будет существовать, когда меня не станет – что я всего лишь один из ее куплетов, и этот куплет, этот куплет ужасен и болезнен, и никто не может петь его, кроме меня.
Не знаю, как долго я пробыл под водой.
Я уже почти не знаю, кто я.
Открываю рот, чтобы вдохнуть.
Ты зашел далеко, назад пути нет,
Дальше не бывает.
Старинной песни новый куплет,
Ликетисплит знает.
Ликетисплит знает.
Ликетисплит знает…
***
Я прихожу в себя в постели. Знакомое ощущение: подбородок и горло все в корке засохшей крови. Снова кусаю губу, уставившись в потолок.
Думаю, что снова один.
Думаю, что все началось снова, что я долго был в анабиозе, забыл, что происходило после удара , и снова потерял контроль. И теперь я весь в крови и с кашей в голове, понимаю, что понятия не имею, как выбрался из воды, возможно, Блейк вытащила меня, возможно, она нырнула за мной, поранилась, возможно, город все же добрался до нее, город или Ликетисплит, и это ощущение беспомощного незнания окончательно лишает меня сил, приносит понимание, что могло случиться что угодно, что я снова одинок, что я сам позволил этому произойти, – ровно так же, как много лет назад, – понимание, что Ликетисплит получил, что хотел, как и всегда получал…
– Ты очнулся. – Блейк входит в дверь, волосы распущены, кружка в руках. – Ты провалялся без сознания какое-то время. Но, что бы там ни было, он с нами закончил.
На моем лице, должно быть, написано непонимание, вопросы, которые я хочу задать… Блейк кивает и присаживается рядом. Берет меня за руку.
– Все кончено.
Повисает молчание. Ветер за окном. Пение птиц.
– Но я все еще здесь.
Утреннее солнце пробивается сквозь облака. Она сжимает мою руку.
– Я здесь.
***
Ты видел все, кулисы сводят,
Певец поклон отмерь.
Хоть древние и не уходят,
Все кончено теперь.
Все кончено теперь.
~
Оригинал (с) Max-Voynich
Перевели Юлия Березина специально для Midnight Penguin.
Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны.
