~
Ночь, когда мы убили нашу дочь, навсегда останется в моей памяти. Каждый раз после, закрывая глаза в попытке заснуть, я снова и снова прокручивал в голове те события, заново переживая самый постыдный момент своей жизни. Вспоминал тяжесть безжизненного тела Сары в моих руках. И тяжесть, придавившую сердце, когда я выносил ее из машины, беззвучно рыдая.
Мы с Ханной планировали тот вечер месяцами, прежде чем решились. И это было практически нереально осуществить, учитывая, что мы не могли даже подумать о том, что собираемся сделать, поблизости от Сары, чтобы случайно не выдать секрет. Только по пути на работу у меня появлялась возможность поразмышлять о том, как лишить жизни собственную дочь. И каждый вечер, отправляясь домой, я старался выкинуть эти мысли из головы и заменить их чем-нибудь нейтральным: работой, песней по радио…
Особенно трудно было обсуждать что-либо с Ханной. Она много времени проводила рядом с Сарой и не так хорошо умела хранить от нее секреты. Только оказавшись вместе вне дома, мы могли что-то обсудить, но случай подворачивался редко: кто знал, что успеет сделать Сара, оставшись без контроля.
Ханна начала напевать. Она и так постоянно что-то мурлыкала себе под нос, занимаясь домашними делами, но в тот момент казалось, что песня льется из нее с каждым вздохом. На самом деле, это даже раздражало, ведь это были одни и те же три песни. Снова и снова. “What I Like About You”, “Every Rose Has Its Thorn”, или “Talk Dirty to Me”. В какой-то момент я обнаружил, что и сам уже их напеваю по пути на работу в машине.
И вот во время одной из таких поездок, мурлыкая под нос никак не желающую отвязаться заунывную ковбойскую песню, я наконец понял.
Яд.
У Ханны был действенный способ не думать о Саре – прокручивать песню в голове. Я думал, что именно поэтому она так часто начала петь, но до этого момента не замечал, что все три полюбившиеся ей песни принадлежали группе Poison из 80-х. Группе, которую, как я знал, Ханна вообще-то не слушала.
Тем вечером, вернувшись домой, я проверил свою теорию, спев песню Лу Роулинса, одну из любимых песен моей мамы: “Мы понимаем друг друга”. Ханна не знала текста, но, когда я дошел до припева, ее глаза вспыхнули, заставив меня испугаться, не выдала ли она себя.
Я бросил быстрый взгляд на Сару, не выпуская песню из головы. Она тихо сидела на диване, глядя в окно на ночное небо. В те дни она все чаще и чаще вела себя так, будто мыслями блуждала далеко-далеко от нашего мира. Часами сидела в одном положении, уставившись в пустоту. Я часто задавался вопросом, как много она на самом деле знает о своем окружении, но не тешил себя надеждой, что ей известно хотя бы малость меньше, чем все.
И вот так, общаясь песнями, мы составили план.
***
Стояла ранняя весна. Дни становились длиннее, но тот оказался просто бесконечным. Я отправился на работу, Сара в школу, а у Ханны имелся свой список дел.
Мы встретились за ланчем в закусочной около моего офиса. Я взял томатный суп и салат, она тунца. Обсудили список покупок, предстоящий тест по математике у Сары… Устроили шоу для любого, кто мог бы нас запомнить, хотя в тот день в закусочной было совсем немного людей, и вряд ли нашлись бы желающие нас подслушать. Отчасти поэтому я и выбрал именно это место.
А еще потому, что знал, что камера слежения в углу не работала и не могла запечатлеть, как Ханна осторожно передает мне через стол маленький конвертик, скрытый в ладони. В нем хранилось все, что нам теперь было нужно: белый порошок, как я понял, Мидазолам – сильное седативное средство.
Оказалось, что у нашей соседки Темми Хауэлл, к которой отправилась Ханна, когда я разговаривал с Бобом, нашлась подруга-медсестра с доступом к препаратам и низкими моральными устоями. Она не раз доставала таблетки по просьбе Тэмми. И вот, один телефонный звонок, пара недель ожидания – и транквилизатор оказался в нашем распоряжении. Я надеялся на что-нибудь посильнее, но жена уверила меня, что это сработает – порошок до того, как Ханна раздавила их, был десятью таблетками, что намного больше обычной дозы. Такое количество успокоительного обязано было сделать свое дело.
Несколько часов спустя я припарковался в гараже. Рядом на пассажирском сидении стояли два покрытых сальными пятнами бумажных пакета и картонная подставка с тремя молочными коктейлями. При обычных обстоятельствах я уже ополовинил бы картошку, но в тот раз упаковка оставалась нетронутой. То немногое, что я смог съесть за обедом, через пару часов попросилось наружу, и мысль о еде вызывала только отвращение.
Внутри пакетов лежали три бургера, завернутых в фольгу, скрепленную этикеткой. С халапеньо и беконом для меня, сендвич с курицей для Ханны и чизбургер с беконом и маринованными огурчиками для Сары. Ее любимый. Стикер усложнял задачу, но, набравшись терпения, я смог аккуратно отклеить его, раскрыть бургер и всыпать примерно половину порошка из пакетика внутрь. Остаток отправился в шоколадный коктейль.
Конечно, я не мог думать о том, что делаю. Гонял в голове мысли о тяжелом дне на работе, о том, почему вдруг заболел живот, о том, что это похоже на изжогу (отличный повод отказаться от ужина, если не найдется другой причины)… И вот, натянув на лицо улыбку, я взял еду и вошел в дом.
Ханна встретила меня у двери, поцеловала в щеку и поблагодарила за ужин.
Она уже накрыла стол и теперь взялась раскладывать содержимое пакетов по тарелкам, а я отправился к спальне Сары. Как всегда, трижды постучал в дверь.
– Привет, солнышко, ужин готов.
Но мне ответила только тишина.
Я этого ожидал – Сара редко присоединялась к нам за столом. Несколько последних недель мы видели ее лишь перед школой и сразу после, стремительно шагающей от спальни к входной двери или наоборот. Все остальное время наша дочь проводила, запершись в комнате, вероятно, за чтением. (Я ни при каких обстоятельствах не допускал мысли, что Сара могла заниматься чем-то другим, опасаясь, что могу оказаться прав).
Но я не ожидал, что она откроет дверь, когда я уже соберусь уходить, оставив еду у двери и смирившись с тем, что она снова не выйдет.
Моя дочь стояла темным силуэтом в темноте – в спальне Сары никогда не горел свет. Она была такая худая и бледная, волосы свисали толстыми сальными прядями… Всего лишь оболочка. На мгновение я почувствовал облегчение от того, что должно было произойти. Существо, занявшее тело Сары, не было моей дочерью. Волк в овечьей шкуре.
– Привет, солнышко, – сказал я. – Рад, что ты решила присоединиться к нам. Я принес твой любимый бургер и шоколадный коктейль. Не знаю, как у тебя, но у меня выдалась просто адская неделька.
Она лишь смотрела сквозь меня.
В тот последний раз мы ужинали в мучительной тишине. Самой страшной в моей жизни. Сара не поднимала головы, просто пожирала еду, склонившись над тарелкой.
Не помню, когда в последний раз видел, как она ела, но от этого зрелища мурашки бежали по коже. Боже, она ела как животное.
Она резко вскинула голову, когда эта мысль проскользнула через брешь в моем щите. Жир, приправы и соусы размазались по лицу и рукам, а глаза искрились ненавистью.
– Салфетку? – Я старался говорить как ни в чем ни бывало, но выдал себя даже одним этим словом. В лицо мне смотрел отвратительный зверь, и чем дольше, тем меньше в ней оставалось человеческого. Зрачки заполонили радужку – черные смоляные лужицы среди белого моря. Челюсть неестественно выдвинулась вперед, и, только когда она улыбнулась, оскалившись, я понял почему – ее зубы стали короткими и плоскими из-за месяцев постоянного стачивания друг об друга. От одного этого зрелища у меня заколотилось сердце, но то, как двигался ее рот, раздвигаясь в оскале, как напрягались мышцы челюсти и щек, как на шее и на лбу вспухали вены, как черви, копошащиеся под кожей… от этого хотелось бежать.
Я передал ей салфетку, постучал по уголку рта, показывая, где нужно вытереть, и вернулся к своей трапезе.
Как только с едой было покончено, Сара вернулась к себе. Переглянувшись, мы с Ханной начали убирать со стола.
Я читал, что Мидазолам действует через полчаса, но дали ему час.
А к исходу часа странное спокойствие начало наполнять дом. Настолько чуждое чувство, что я даже подумал, что перепутал бургер и взял тот, что с успокоительным, хотя тут же понял, что это невозможно.
“Спокойствие”, которое мы вдруг ощутили, на самом деле не было никаким спокойствием. Просто ушло ощущение опасности, затопившее когда-то наш дом. Мы так много лет провели под гнетом обреченности, депрессии и страха, что забыли, каково это – чувствовать себя в безопасности в собственном доме.
Видимо, лекарство сделало свое дело.
Как только минул час, мы постучали в дверь Сары.
– Сара? – окликнул я.
Никакого ответа. Нет, она и так не откликнулась бы, но в тот раз не было ни шарканья шагов, ничего.
Стиснув зубы и поймав полный надежды взгляд Ханны, я открыл дверь.
Сара сидела на полу, безвольно прислонившись к стене. Я подумал было включить свет, но тут же отказался от этой мысли, решив, что чем меньше мы увидим, тем лучше.
На коленях она держала коробку из под обуви, которую когда-то обнаружила Ханна, а в руке сжимала совсем свежий рыжий кошачий хвост.
Опустившись на колени, я снова окликнул ее:
– Сара? Сара? Ты меня слышишь? Это папа.
Ничего.
Пощупал пульс на шее.
Ничего.
Прислонился ухом к ее рту, пытаясь уловить звук или дуновение дыхания.
Ничего.
Ханна принесла стетоскоп, одолженный у Тэмми, чтобы послушать, бьется ли сердце девочки – нужно было знать наверняка.
Вздохнув, я поднялся. И вместе с этим вздохом наружу вырвались слезы, скопившиеся за десять лет. Я оплакивал домашних животных, убитых Сарой, оплакивал семьи, которые она разрушила, но прежде всего оплакивал маленькую девочку, которая однажды принесла мне гаечный ключ, уловив мысль, что он мне нужен. Маленькую девочку с огромным потенциалом, которой не повезло родиться в мире, избегавшем, боявшемся и ненавидевшем ее за то, на что она была способна. Она ничего не могла с этим поделать, но ей пришлось это вынести.
И это ужасно несправедливо.
Я долго рыдал, сжимая тело дочери в объятиях, на которые не решался, пока ее сердце билось. Ханна сидела рядом, всхлипывая мне в затылок. Мы оплакивали нашу жизнь, пока колодцы не иссякли, пока не осталось слез, чтобы выразить страх, депрессию, сожаление… и облегчение. Но дайте время и колодцы наполнятся снова, а нам нужно было сохранять спокойствие хотя бы несколько следующих часов.
Нужно было много чего сделать.
Ханна отнесла Сару в машину – девочка оказалась легкой, как птичка, – а я вскрыл оконную раму ломом. А потом очистил его от дерева и краски в вернул в сарай. С другой стороны улицы из темного окна серьезное лицо Боба смотрело на меня. Мы встретились глазами, когда я вышел на лужайку, чтобы осмотреть результат работы, и я утвердительно кивнул ему. Старик провел ладонью по лицу, стирая слезы, и задернул занавески.
Ханна ждала в машине. На заднем сидении покоилось пристегнутое ремнем безопасности тело Сары с одеялом, накинутым на колени.
Мы так долго обдумывали это и вот наконец-то смогли прямо поговорить, не беспокоясь, что Сара подслушает. Мы понятия не имели, как лекарство повлияет на нее, не знали, получится ли вообще убить дочь, поэтому Ханна придумала пристегнуть ее. Если бы Сара внезапно проснулась, мы попробовали бы отвлечь ее, и это сделать было бы намного проще, чем если бы она проснулась в багажнике.
Два часа мы ехали в тишине. Миновали стоянку грузовиков и добрались до развилки, где дороги превращались в грунтовки. И еще час ехали по пустыне. Ехали, пока не нашли то, что искали: сегмент заброшенной шахты, в котором не было ни души уже больше пятидесяти лет с тех пор, как обвал забрал жизни дюжины человек. Там не бывали граффити-художники, туда не забредали охотники за привидениями. Крошечная шахта в дальнем конце целого комплекса, непопулярная даже в лучшие свои дни. Дыра в земле, достаточно большая, чтобы доставить оборудование на поверхность. И чтобы заставить маленького человека навсегда сгинуть в глубинах, однажды соскользнув по крутому склону.
До шахты мы шли пешком, по очереди несли Сару на руках. Передавали ее тело над сетчатыми заборами с надписями “ ВХОД ЗАПРЕЩЕН”.
Добравшись до места, я воспользовался последним шансом попрощаться с Сарой, сказать ей, как мне жаль, как я сожалею обо всем, что с ней случилось… Ханна снова начала плакать, но все же смогла выдавить искреннее: “ Прощай, малышка. Я всегда буду любить тебя”.
Я поцеловал Сару в лоб. Ханна тоже. И на этом мы навсегда простились с нашей малюткой.
По крайней мере, мы так думали.
***
Известие о смерти Боба сильно повлияло на меня. Столь же тяжелой оказалась новость о смерти Тамары “Тэмми” Хауэлл, пришедшая пару дней спустя. Газетные сводки пестрели знакомыми именами: Марк Джарвис – отец Престона, Лоуренс Маршалл – бывший учитель математики у Сары, Эвелин Гейтс – мать девочки, сломавшей обе ноги сразу после того, как на обеде бросила жвачку Саре в волосы.
Если и оставались какие-то сомнения, что Сара приложила руку к этим смертям, прошлой ночью они развеялись.
Мы только сели ужинать, как вдруг раздался стук в дверь.
Я поднялся и пошел к двери, гадая, кто это мог бы быть. Ханна осталась тихо сидеть на месте. Сара весь день провела в своей комнате, тарелка с едой нетронутая стояла у дверей спальни.
Я открыл дверь и встретился взглядом с обеспокоенными глазами нашего соседа из дома напротив, Дэвида Питерсона. Худощавый мужчина, еще не старый, но уже неуклонно приближающийся к закату, стоял на моем пороге. Последние двадцать лет он проработал бухгалтером и в своих очках в роговой оправе и с ручкой, торчащей из нагрудного кармана, не мог бы соответствовать своей профессии больше, даже если бы постарался.
– Привет, Дэйв, – сказал я немного растерянно. – Все в порядке?
– Я на самом деле пришел именно с этим вопросом к тебе. – Я никогда не слышал, чтобы его голос так дрожал.
– Конечно, что случилось?
Он сглотнул, пытаясь подобрать слова.
– Я хотел зайти и убедиться, что вы с Ханной в порядке. – Дэйв поднял тарелку с пирожными, которую я даже не замечал до этого момента. – Вот, Нэнси испекла. Подумала, что это поможет вам справиться с тем, через что вы сейчас проходите.
Я нахмурился.
– Прости, Дэйв, я не понимаю, к чему ты клонишь.
Он поднял руку в извиняющемся жесте.
– Прости, я не хотел совать нос не в свое дело. Просто вы с Ханной стали так редко появляться, а когда мы мельком видим вас, кажется, что вас что-то сильно беспокоит. Мы пытались привлечь ваше внимание пару раз, но вы настолько погружены в себя, что не замечали. И это ничего, – быстро добавил он. – Мы не в обиде, просто хотели, чтоб вы знали, что мы рядом, если вам понадобимся.
Эта речь тронула меня почти до слез.
– Спасибо, Дэйв. Очень приятно слышать.
Подхватив тарелку, я уже собирался закрыть дверь, но Дэйв придержал ее.
– Я хотел сказать кое-что еще, – тихо, заговорщицки проговорил он. За моей спиной со слабым скрипом открылась дверь.
– Что? – так же тихо спросил я.
– Это прозвучит дико, поэтому, пожалуйста, поверь, что я не стал бы такого говорить, если бы не увидел своими глазами, но иногда нам с Нэнси кажется, что мы видим женщину, стоящую у окна на втором этаже.
У меня моментально пересохло горло.
– Что?
– Мне кажется, это не Ханна, – она выглядит слишком болезненной и худой. У вас же больше никто не живет, так?
– Никто.
– Этого я и боялся. – Дэйв нервно огляделся, знакомое мне ощущение опасности накрывало его. – Вот мы и добрались до “дикой” части. Пожалуйста, знай, что я говорю это только потому, что вы с Ханной нам дороги, но мне кажется, та женщина в вашем окне… не человек. Она кажется слишком… неправильной.
И в этот момент шея Дэйва сломалась с треском, вдруг вывернувшись под неестественным углом. Тарелка выскользнула из моих рук и разбилась, разбрасывая пирожные по тротуару.
Все звуки будто умерли, осталось лишь гулкое биение сердца и гул крови в ушах. А потом тишину прорезал крик. Крики. В доме позади меня и на другой стороне улицы вопили женщины – Нэнси Питерсон, наблюдавшая с крыльца, и Ханна, оказавшаяся за моей спиной.
Я захлопнул дверь и резко обернулся. Ханна и правда стояла позади меня, а за ее плечом все с той же жуткой ухмылкой чеширского кота маячила Сара. Волосы падали ей на лицо плотно сбитыми жгутами, а глаза казались абсолютно мертвыми, несмотря на безумную улыбку.
– Он не должен был так думать, – безэмоционально сказала Сара. – Они всегда так думают.
Ханна все продолжала кричать. В ужасе она обернулась на Сару, перевела глаза на меня… черт, этот взгляд говорил слишком много. Я понял, что она беспомощно тонула в воспоминаниях о той роковой ночи и о каждом новом открытии, ведущем нас к ней. И это ее сгубило.
Крик внезапно оборвался. Горло Ханны все еще судорожно напрягалось, вены вздувались под кожей, но у нее будто выключили звук.
– Сара… – начал я, но и мой голос вдруг пропал, оставив лишь сухой хрип.
– Она всегда играла хуже, чем ты, правда? – спросила Сара все тем же бесцветным голосом. – Она все время пела, пытаясь отгородиться от меня, но мысли все равно просачивались. А ее сны…
“О чем ты говоришь?” – Неспособный вымолвить ни слова, я мысленно говорил с Сарой, точно зная, что она слышит.
– Не притворяйся, папочка, она все тебе рассказала. Она отравила мою еду в ту ночь, бросила меня в пустыне, оставила гнить в чертовой яме, а всем сказала, что я просто пропала. Всем, кроме тебя, конечно. Ты помог ей. Ты помог унести меня в пустыню и бросить там гнить.
Сара закрыла глаза и на мгновение ослабила сверхъестественную хватку на горле Ханны. Последний душераздирающий крик пронзил тишину, и она исчезла.
Как и Престона Джарвиса когда-то, Ханну, мою жену и мать Сары, стерло с лица земли.
Упав на колени, я зашелся в рыданиях.
Сара медленно приблизилась ко мне, опустилась на колени и прижалась тонкими губами к моему уху. Горячее гнилостное дыхание заполнило все вокруг – последний привет от гниющего недоеденного трупика какой-то птицы, который я позже найду на полу ее спальни.
– Я не сотру ее из твоей памяти, как было с родителями Престона. Ты этого не заслуживаешь. Я оставлю воспоминания, но ровно настолько, чтобы тебя никогда не оставило понимание, ЧТО ты забыл.
Последний раз я встретился с глазами своей дочери – черными, полными ненависти крохотными зрачками. А потом Сара исчезла, оставив меня в одиночестве.
Я не позволял ни единой крамольной мысли пробраться в мое сознание до тех пор, пока не ушло и давящее чувство страха, заполнявшего дом. И, как только мрак отступил, почувствовал, как волна любви и сожаления обрушилась на меня, как цунами. Ханна не могла удержать Сару и знала это. Она не могла помешать дочери узнать правду, но могла утаить от нее кое-что. В своих воспоминаниях она исказила факты так, чтобы дать мне шанс на милосердие, чтобы заставить Сару поверить, что лишь одна Ханна была виновата во всем, что я узнал о произошедшем только тогда, когда стало уже слишком поздно. Хотя я этого и не заслуживал.
***
Некоторое время спустя приехала полиция – запоздалый бегун увидел тело Дэйва, лежащее на моем крыльце, и вызвал помощь. Я прекрасно слышал, как жена Дэйва в ужасе кричала его имя с той стороны дороги, когда он мертвый упал на землю, но она сказала копам, что Дэйв вышел, чтобы занести тарелку пирожных соседям, и она даже не подозревала о том, что он лежал мертвым у всех на виду прямо через дорогу. И я вполне верю, что это последнее, что она помнит, – я видел, на что способна Сара, и думаю, это ее извращенная версия “милосердия”.
С каждым вздохом все больше воспоминаний о моей жене исчезает. Утекает сквозь пальцы, как песок. Я знаю, что они все еще там, где-то в глубине моего сознания, но пытаться вызвать в голове хоть что-то становится все труднее. Почти как вспоминать сон. Черты ее лица расплываются, а вместе с ними покрываются плотной дымкой наши моменты: первый поцелуй, первое свидание, брачная ночь…
Сара тоже исчезла, но по-другому. Я все еще чувствую ее присутствие, как бы далеко она ни была, и знаю, что рано или поздно она вернется домой.
Так что, если вы вдруг обнаружите, что не можете вспомнить лица любимого человека, если почувствуете, как незримый взгляд не отрывается от вас, сидящего в одиночестве своей спальни, если проснетесь посреди ночи от давящего страха, знайте – это может быть она. Сара. И контролируйте свои мысли.
Она вас слышит.
~
⠀
Перевела Юлия Березина специально для Midnight Penguin.
Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны.
