Последние тайны готовы пасть… Я не смог уйти от музея, но теперь беспокоюсь только об одном: как бы не потерять самого себя.
Я выбираюсь из туннеля Эрни, отплевываясь от грязи. Привкус земли покрывает язык и горло, исцарапанные локти запеклись коричневой коркой.
Подхожу к Эрни и глажу его курносый нос, купаясь в свете звезд, льющимся со стеклянного потолка. Мохнатый гигант фыркает и сопит, принимая ласку.
Напыщенное мелкое кудахтанье доносится из коридора. Знаете, как будто очень богатая задница смеется, откинув назад глупую голову с непомерной короной. Я вытираю землю с циферблата часов: уже девять. Три часа презренные гости бродят по музею без присмотра.
Не хочу даже думать, что они успели натворить.
Я готов. Сейчас я выйду в коридор и направлюсь прямо к запертой двери…
Что это? Что происходит? Сердце сейчас разорвется.
Одна за другой каждая витрина в музее взрывается осколками в жуткой симфонии битого стекла. Оглушительный грохот проносится по этажам, коридорам, галерее над оранжереей… Какофония марша надвигающегося безумия.
Воздух в музее обжигает, как раскаленный пар. Гид – глаза и уши этого места – попытался навсегда оставить пост, и здание взорвалось горячей вспышкой ответной яростью. Музей возненавидел меня за побег. И высвободил все экспонаты.
Гости стали разменной монетой. Высокомерные смешки сменяются нерешительным замешательством… А тишина быстро уступает крикам, полным душераздирающего страха. Стеклянные витрины продолжают лопаться, осыпая мрамор осколками, как градом.
Среди разгулья хаоса мне вдруг думается, что и сам музей всего лишь своеобразный экспонат. Ящик пандоры для богачей. И теперь, когда вокруг меня все взрывается и рушится, выплескивая в мир драгоценные артефакты, послание музея звучит предельно ясно: если он не может заполучить меня, пусть не сможет никто.
Двое мужчин врываются на выставку животных и эволюции, унося ноги от незримого ужаса. Их лица как две греческих маски – выражают совершенно противоположные эмоции: у одного под нахмуренными бровями гнездится страх, другой стискивает челюсти, будто скрученные болтами презрения. Мистер Страх и Мистер Ярость. Явление жесткой дихотомии человеческой природы перед лицом смерти. Они знают, что умрут на этом помпезном кладбище богачей. Слышат, как музей зачитывает им смертный приговор с каждым новым звоном стекла.
– Что происходит? – жалобно блеет мистер Страх. – Где ты был?
– Я… – Я замолкаю на полуслове.
В мнимой безопасности скучной экспозиции животных они снова чувствуют себя увереннее. Непринужденное высокомерие падает на разум богатых гостей, как накинутое привычным жестом покрывало. Я бы разделил их нарастающее спокойствие, если бы не увидел Хамелеона, длиной не больше пальца, ползущего по запястью мистера Ярость.
Мистер Страх следит за моим взглядом. Смотрит вниз на предплечье своего спутника так пораженно, что глаза лезут из орбит.
– Боже. – Голос мистера Ярость дрожит. – Я читал об этом. На афише. Как так вышло…
Я вытираю потную ладонь о штанину и пячусь назад. Это… Меня это не касается. Я должен покинуть музей. Должен узнать, что находится за стальной дверью.
– Он укусит меня, д-да? Он ядовитый, так ведь, гид? Черт тебя дери, убери эту тварь от меня!!!
Я отхожу шаг за шагом:
– Нет, хотя…
Внезапно мужчина снимает хамелеона со своей руки, давит ему на шею, чтобы крошечный рот открылся и обнажил клыки… и с размаху швыряет рептилию в своего спутника, как дротик. Попадает. И смеется.
Богатые и знаменитые, приезжающие сюда, всегда одинаковые.
Мистер Страх корчится, стараясь зажать тонкие струйки крови, сочащиеся из свежих ран на шее.
Одинаковые.
Метаморфозы начинаются. Кожа мужчины вокруг раны расцветает волнами оранжевого и фиолетового цвета. Чешуя поднимается от крошечных дырочек вверх к челюсти, переливаясь в лунном свете. Человеческие клетки не предназначены для мимикрии, и богач передо мной подтверждение тому. Мистер Страх не издает ни звука, только лицо его застывает в страдальческой гримасе боли. Кожа пульсирует зеленым цветом, по ней прокатываются волны океанской синевы… А вместе с ними по телу расходится и агония. Достаточная, чтобы вмиг потерять рассудок. Достаточная, чтобы захотеть выскрести налитые кровью глаза из орбит. Но худшее еще впереди.
Хамелеон не ядовит. Но он меняет человека. Запускает мутацию. Человеческая оболочка не может долго выдерживать ускоренной эволюции. Пятна чешуи, тут и там покрывающие плоть богача, вскоре становятся прозрачными, как стекло. Пустота расширяется слабыми импульсами, как круги на воде.
Мистер Страх неровной походкой бредет к лестнице, пытаясь схватиться за перила ставшей уже полностью прозрачной рукой… но он не знает, что мутация меняет его кожу. Делает ее хрупкой, как бумага. Стоит ему попытаться сомкнуть ладонь на перилах, заостренные кости пальцев прорывают бумажную плоть, впиваясь в дерево, как колючие белые скобы. Мистер Страх падает на колено единственной ноги, все еще нетронутой мутацией…
Я отчетливо вижу его печень и сердце. Все органы и сосуды открыты передо мной через его прозрачную спину, будто у огромной медузы.
Метаморфозы распространяются дальше, поднимаются по шейному отделу к черепу, и я вижу, как плоть тает, обнажая кости. Мужчина силится выдавить последний крик, но не издает ни звука.
Только сухо трещит прозрачная шея, ломаясь под тяжестью мозга.
Голова богача падает на мраморный пол. Кожа лица постепенно отслаивается, на ходу превращается в полупрозрачную пыль. Как похоже на Стеклянных бабочек с выставки насекомых… Не удивлюсь, если именно так они и появились на свет.
⠀
***
Кончина богача дает мне краткую приятную передышку. Когда сердце замедляет лихорадочный стук, когда вставшие дыбом волосы успокаиваются, тогда я вспоминаю, каким уязвимым он выглядел с обнаженными внутренностями, каким он был охвачен страхом за мгновение до того, как распрощался с головой. Его воспоминания, надежды, страхи, его раздутое богатством эго – все это разбилось о мраморный пол, вместе с нелепым, мясистым вместилищем его “я”.
Как отрадно.
Мистер Ярость вырывает меня из мгновения экстаза. Он выпрыгивает, как черт из табакерки, дико размахивая молотком перед моим лицом и чуть не снося переносицу.
– Мы все тут в полной заднице из-за тебя! – Он хлещет меня не словами, а раскаленным бичом вины. Снова замахивается, но рассекает лишь воздух.
Я бросаюсь к двери. Балансирую на скользком полу, огибая углы. Я бегу в фойе.
Разгневанные гости, взрывающиеся витрины… Это слишком, София. Я знаю, что ты наблюдаешь за мной, дорогая. Я буду свободен.
Неохотно я проскакиваю поворот к стальной двери и поднимаюсь по парадной лестнице. Я открою ее, как и говорил Джонни, но позже. А сначала отвяжусь от богатого придурка.
Пол на выставке Искусств и Музыки усеян осколками стекла. Все экспонаты теперь разгуливают по музею. Но я иду к задней стене. Туда, где сверкает золотом табличка с надписью “Зубная Фея”.
Мистер Ярость влетает в двери вслед за мной в тускло освещенную комнату, небрежно держа молоток на плече.
– Некуда бежать, гид. – Он смотрит налево, потом направо.– Что, и тут не осталось мерзких уродцев, чтобы выполнять твои приказы, а? – Он осматривает пол в поисках осколков – всего, что осталось от сбежавших экспонатов.
Но Зубная Фея никогда не выполнял моих приказов. И ему не нужно бить стекло, чтобы освободиться. Только глубокий тошнотворный голод, гнездящийся в глубинах холста, требующий, немедленно требующий вгрызться в зубы незваного гостя, нужен, чтобы пробудить картину. Рука, покрытая пепельной кожей отрывается от холста неподалеку от меня. Жадно протягивается, искореженная и костлявая… За ней подергивающаяся грудь… шея… Нити красной масляной краски, похожие на кровавый сироп, свисают с обожженной кожи. Он выгибается с картины, наполовину показывая лицо: только челюсть, рот и щеки под неровным контуром, отделяющим плоское от объемного.
Богач поворачивается, чтобы бежать, но пальцы Зубной Феи длинные, а голод простирается бесконечно. Рука бросается к богачу, как кобра, крепко прижимая его к стене. Молоток выскальзывает из онемевших пальцев.
Я едва стою от потоков адреналина, которые бешено бьющееся сердце качает по венам. Кожа вся покрылась мурашками. Но это зрелище… то, как ожившая картина один за другим вырывает зубы богатому ублюдку… Боже, как это опьяняет! Мерзкая радость наполняет мое нутро, с каждым новым зубом, хрустящим в десне, пока мольбы богача не тонут во влажных липких стонах… Я считаю их. Шесть, семь… Почти как секунды перед Новым Годом.
Когда кончаются зубы, в дело идут губы гостя – розовые пиявки, болтающиеся теперь на нитях нервов и кровавого сиропа.
– П’моги мне, ‘жалуйста…
Я лишь улыбаюсь в ответ. Не в замученном гиде следует ему искать спасения. Поднимаю молоток и оставляю ублюдка захлебываться собственной кровью. Обескровлен.
***
Фойе музея встречает меня в неизменном порядке. Богато украшенное и величественное. Я смотрю на витражный потолок и посмеиваюсь, спускаясь по лестнице в его шикарную утробу. Под оркестр взрывающегося стекла, отдаленных криков и воплей, под рев бурлящего потока хаоса, как под фанфары. Ужасающий Музей для богатых и знаменитых оказался просто театром абсурда, и он съел меня целиком. Раскинув руки под светом созвездий, я вплетаю в его голос свой смех.
В моих руках ключ от стальной двери. И скоро страданиям придет конец. Я чувствую твою улыбку, София. Папа уходит.
Отсюда совсем недалеко до заветного коридора. До заветной двери. Уже скоро, София. Ты будешь гордиться мной.
***
Желудок болезненно сжимается.
Я не ожидал увидеть его здесь у стальной двери. Неимоверно толстого коротышку, чуть не трещащего по швам, едва стоящего на двух коротких ногах.
– Майкл, – строго говорит Куратор, загораживая дверь. – Не делай этого, пожалуйста.
Металлическая головка молотка сияет в моей твердой руке. Я иду к двери.
– Ох, дружок, да ты сошел с ума! Эта ухмылка… – Он качает головой. – Музей завладел тобой, верно?
Я поднимаю руку и нащупываю будто не свои губы… Господи, как давно я улыбаюсь? Как давно…
– Если ты сейчас развернешься и уйдешь, – хриплый голос толстяка дрожит, – тебя больше никто не потревожит. У тебя есть выбор, Майки.
Я молчу и думаю. Ледяной ветер, врываясь через разбитые окна, пробирает до костей. Дыхание паром вырывается изо рта.
– Отправляйся на пенсию, будь свободен. Проживи те годы, что тебе отпущены. Ну или войди в дверь и оставь надежду покинуть это место. То, что внутри, сломает тебя, мой мальчик. Сломает… ее. – Он поднимает руки вверх. – Пожалуйста, Майкл. Ты хочешь уйти?
Я хочу ответить.
Хочу сказать “Да”, но Музей контролирует мой язык. И мою руку.
И головка молотка снова и снова сверкает красным.
Каждый удар наполовину принадлежит мне, наполовину Музею. Но каждый треск его черепа, каждый всплеск мозга Куратора под молотком – плата за пятнадцать лет мучений.
Превратить его голову в булькающий фонтан крови в крошеве костей оказалось удивительно легко. Красное пятно свободно растекается по шикарному белому мрамору пола, расползаясь ветвистыми струйками, похожими на багровых червей. В сером вечернем мире ярко-алая кровь Куратора горит огнем.
Я с трудом выдыхаю через плотно сжатые в улыбке чеширского кота зубы, запятнанные красными пятнами. Он мертв. Он действительно мертв.
Сердце стучит, и нужно немного времени, чтобы отдышаться. Я успокаиваюсь и рыскаю по карманам в поисках ключа. Он легко проворачивается в замке. Так легко, будто дверь регулярно открывали.
Но это невозможно. Раз в неделю я работаю здесь, и она всегда заперта.
Стальная дверь открывается с протяжным стоном. Круглые лампочки пунктиром ведут вглубь короткого коридора с металлическими стенами. В конце деревянная дверь. А над ней… над ней золотая табличка, гласящая:
Следующий…
Сердце снова колотится.
Следующий Гид.
***
Я неохотно тяну за ручку. Если улыбка все еще и приклеена к моему лицу, теперь она исчезает.
Внутри комната оклеена розовыми обоями, они поистрепались от старости и кое-где отходят от стен, свисая скрученными клоками. За исключением одной стены, сплошь заклеенной полароидными фотографиями. Полки завалены плюшевыми мишками. Пол – одеждой. С потолка свисают тенеты светящихся гирлянд.
Я подхожу к стене с фото и опираюсь на нее рукой, вглядываясь в снимки. Беру один из них, и улавливаю острый железный запах от засыхающей крови на пальцах.
Фото датировано тремя годами ранее. В кадре стоит Куратор, еще не такой круглый, рядом с девочкой-подростком с аккуратным светлым хвостиком на голове. Они улыбаются.
Еще один снимок слетает со стены. На белой полосе надпись: “ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ МУХОЛОВКИ”. В кадре Куратор и та же девушка, на этот раз помладше. Снимок датирован еще двумя годами ранее. Они стоят в музее рядом с нашей гигантской Венериной мухоловкой. Я был в тот день в музее. Работал.
Что это за комната?
Я иду к углу стены и беру самую раннюю фотографию. Снято пятнадцать лет назад. Подтянутый Куратор с пышной шевелюрой сидит рядом с больничной койкой. На белой полосе надпись, накорябаная яркой ручкой: “БЕЗ РАКА!” Рядом с Куратором на кровати сидит все та же девочка. Лет пяти-шести. Ярко-голубые глаза и…
София.
Розовые стены кружатся в сумасшедшем вальсе. Меня ужасно тошнит.
Не может быть. Этого не может быть. Куратор был прав, я просто схожу здесь с ума. Я просто…
– Папа? – Голос тихий, далекий, такой испуганный…
Этот голос рвет меня надвое.
Я оборачиваюсь.
Те же глаза. Та же улыбка. Мое счастье выросло, ей теперь чуть за двадцать. Пятнадцать лет прошло с того дня, когда я в последний раз слушал ее голос.
– София?..
Она обнимает меня, и я не могу сдержать слезы. Думаю о том, как Куратор подделал то уведомление о смерти. О том, как София все это время была заперта у меня под боком, как животное в клетке, как очередной экспонат, взращиваемый для игр богатых и знаменитых… А потом думаю только о ее улыбке.
***
Когда объятия распадаются, она отстраняется от меня и вдруг замечает осколки черепа на темно-бордовом жилете. Нам еще нужно наверстать упущенное. Нам есть еще о чем поговорить… Но после того, как она видит кровь на моих руках, ее улыбка гаснет. Гаснут и глаза.
Вся в слезах от долгожданной встречи, София садится на кровать.
– Где ты был?
– Здесь, в музее, дорогая. Раз в неделю, каждую неделю. Все остальное время жил в коттедже неподалеку. Мне не разрешают посещать музей в выходные, говорят, тут много уборки.
Она задыхается, проходит немного времени, прежде чем Софи справляется с эмоциями.
– Неправда. Папа, в оставшиеся шесть дней Куратор мне все здесь показывает и рассказывает. – Она указывает тонким пальцем на фото на стене. – Он говорит, что я стану супер-гидом и буду наслаждаться каждым мгновением этой работы, как и ты.
“Следующий Гид”, – гласит табличка. Я помню.
Мне кажется, что сердце не выдержит. Что оно разорвется от любви, жалости и ужасов этого вечера.
Этот мир проклят. Он безумно жесток.
– Дорогая, не важно, что говорил тебе этот ужасный человек. Он растил тебя, чтобы сделать… – Я крепко зажмуриваюсь и глубоко вдыхаю. Как же не хочется говорить ей, кто он такой. Как же не хочется говорить моей девочке, что вся ее жизнь – ложь, а наставник – монстр. – Он растил тебя, как растят скот на убой. Чтобы сделать пешкой в руках богачей, такой же, как я.
Она мотает головой и шмыгает носом:
– Нет! Это неправда! Это не так! – Софи вскакивает с кровати и мчится к двери. – Куратор – мой друг! Он никогда не поступил бы так со мной.
– Он такой же мерзавец, как и остальные! – Я срываюсь на крик. – Послушай меня, послушай: они все монстры, все они. Все те, кто посещает этот богом забытый Дом Ужасов!
Она ведь даже никогда не видела здесь богачей. Пряталась за дверью своей тюрьмы в те ночи, когда я проводил экскурсии. Она мало что понимает из моих воплей и просто рыдает, потерянная и жалкая.
Я подхожу к ней, чтобы взять за руку, чтобы успокоить…
– Не трогай меня! – кричит моя дочь.
Я не знаю, что делать.
– Пожалуйста, послушай меня. Богачи достойны презрения. Они бывают здесь раз в неделю, а ты просто никогда не видела их, потому что сидишь…
Она выскакивает за дверь.
– София, не надо…
Маленькая ножка оскальзывается на бордовой луже, собравшейся за дверью.
София падает и кричит, кричит так, что у меня кровь стынет в жилах! Она лежит беспомощной кучей, лицом к лицу с разбитой головой Куратора, превратившейся в кровавую кашу из костей и плоти под моей рукой. И кричит потому, что узнает своего друга и наставника. А еще, возможно, потому, что уже знает, что ее отец…
– Монстр… – Слова слетают с дрожащих губ Софии. – Ты… Ты м… монстр, папа!
Я хочу схватить ее за руку, сказать, что все в порядке, что теперь мы свободны, но она отбивается от меня, отчаянно визжа.
– Я не монстр, милая, я… – тихо, умоляюще начинаю я.
Она отступает шаг за шагом, как от бешенной собаки. Бледный лунный свет отблескивает на ее кровавых следах.
Внизу на мраморном полу она видит не отвратительного человека, пятнадцать лет смеющегося над моими мучениями, не человека, который похитил ее от матери и воспитывал в своей извращенной манере, нет. В безжизненном теле Куратора она видит честного малого, человека, который заменил ей отца. А я тот, кто размазал его мозг по стенам.
Она бросается бежать. По коридору, за угол, вниз по ступенькам, по которым столько раз ходила прежде.
Я кричу ее имя и пускаюсь в погоню. И вот наконец снова вижу свою дочь. Застывшую в нескольких шагах от парадной двери посреди фойе.
Вельзевул и Зубная Фея выползают из коридоров, медленно приближаясь. Мерзости музея не бродят бесцельно. Они ищут меня. Музей меня не отпустит.
София оглядывается, как затравленный зверек, и безуспешно борется с замками. Светлый хвостик трепещет на макушке. Я подхожу. Она оглядывается и кричит. Прохожу мимо, вставляю в замок свой мастер-ключ, поворачиваю…
И весь холодею. Ключ, безотказно служивший мне пятнадцать лет, не поворачивается. Я в панике трясу ручку, кручу и кручу, но тщетно! Экспонаты приближаются к нам со всех сторон.
Конечно, дверь не откроется. Этим вечером нет.
Ведь кое-что сегодня не так.
В музее нет гида.
***
Вельзевул машет сломанным крылом в дальнем углу фойе. Отвратительный хоботок закручивается и снова вытягивается, пульсируя.
Они высосут мою плоть и выдернут зубы так же легко, как богач в ресторане срывает мясо с разваренной кости. София будет следующей.
Нет, она будет свободна.
Вельзевул тащит разъезжающиеся ноги по мраморному полу. Все ближе. Ближе.
И я понимаю, что должен делать.
Я раскидываю руки и вещаю в пустоту стен:
– Экскурсия начнется в десять часов. Слева от вас гардероб, можете оставить там личные вещи.
Звон прекращается.
– Это ты хочешь услышать? – кричу я в недра Музея. Экспонаты замирают. – Это ты хочешь?.. – Я замолкаю, падая на колени. Слезы льются по щекам, лужицами собираясь на роскошном полу.
Музей принял бы и Софию в качестве гида, но это моя ноша.
Позади раздается механический щелчок. Мы с Софией оборачиваемся.
Снег медленно падает на землю по ту сторону огромного дверного портала. Я вижу черный блеск – машина Куратора припаркована у крыльца.
– Видишь? – Я беру холодную ладошку Софии и крепко сжимаю ее своей. – Этот музей проклят. Как и все его гости. – Быстро тянусь к ее щеке, пока она не успела увернуться. – Посмотри, во что я превратился. Посмотри на меня.
Я не могу на нее наглядеться. Моя любовь, мой мир, мое все. София здесь, она настоящая. Живая.
– Посмотри на меня, дорогая. – Слезы текут по моему лицу, стекают за воротник. – Пусть я больше не твой отец. Пусть для тебя будет так. – Я убираю волосы с ее лба. – Но я хочу, чтобы ты знала. Я люблю тебя, София.
Она наконец поднимает на меня заплаканные глаза, и в этот момент я отчетливо понимаю, что она видит не меня. А Музей. И хорошо, что так. Ведь если бы было иначе, она могла бы решить остаться.
– Я всегда буду любить тебя, девочка моя.
Мне нравится думать, что она улыбается мне в ответ. Но, возможно, это просто уловка разума. Я отпускаю ее руку, оставляя связку ключей, снятую с Куратора, в ее ладони.
– Сейчас ты сядешь в эту машину и уедешь.
Она шмыгает носом и кивает.
– И будешь ехать до тех пор, пока не окажешься в безопасности, милая.
Джонни не соврал, что свобода ждет за стальной дверью. Только не меня. Музей поглотил меня, как когда-то Мариэтту. И мне отсюда не уйти.
Но София еще может.
– До свидания, папа.
И второй раз за много лет я улыбаюсь искренне.
Я смотрю ей вслед, будто проживая ее жизнь, ее будущее. Первый день на первой настоящей работе. Ее лучезарная улыбка на свадьбе. Лица ее детей, впервые идущих в школу…
Я смотрю вслед дочери, пока черная машина не исчезает из виду.
***
Когда я возвращаюсь в музей, вокруг царит тишина. Экспонаты разошлись по своим местам.
Ставлю пластинку с вальсом на полную громкость и иду подметать стекло с холодных одиноких полов музея. Таких же холодных, как я.
Экспонаты все еще на свободе, но вряд ли от вас уклонилось то, как я все пятнадцать лет оставался цел и невредим. Музей всегда защищал меня от них, потому что я здесь Гид.
Обходя первый этаж здания, я нахожу одну витрину, оставшуюся целой в этот суматошный вечер. Наверняка единственную. Я вижу ее, проходя мимо крыла паранормальной выставки.
Она упирается рукой в стекло. Пальцы со скрежетом скользят вниз.
– Идем же, Мариэтта, – говорю я, вставляя ключ в замок до упора.
Из патефона льется божественная мелодия единения струн и души. Под эту музыку нужно танцевать. Я крепко держу свою даму. Моя походка пружинистая и статная, и мы рука об руку идем в шикарное фойе.
Великолепное небо, усеянное звездами, льет лазурный свет через витражи потолка. Мы беремся за руки под вечным пологом. У нее блестящее кукольное лицо, но какое это имеет значение? За ним – душа молодой женщины, когда-то ходившей по гулким залам. И она потрясающая. Сегодня она снова может почувствовать себя юной и живой.
Я веду в летящем вальсе. Мы с ней прекрасная пара, кружащаяся в лунном свете.
– Марриэтта, моя дочь свободна. София свободна! Она где-то там и готова начать новую жизнь.
Луна, мрамор музея и мое сердце. Холодные губы.
Мы кружимся в вальсе с прошлым гидом налево, потом направо.
– Разве это не прекрасно, Мариэтта?
Кружимся под звездами.
– Мариэтта?..
~
⠀
А еще, если хотите, вы можете поддержать проект и дальнейшее его развитие, за что мы будем вам благодарны
Юмани / Патреон / Boosty / QIWI / PayPal
⠀
Перевела Юлия Березина специально для Midnight Penguin.
Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны.
